Всё движение Нью-Эйдж целиком — используя этот термин в его широчайшем и самом общем смысле — находится на крайне амбивалентных условиях со своим собственным умом. Нью-Эйдж попросту не знает, что ему делать с интеллектом, рациональным умом, вербальными и концептуальными способностями, которые имеют назойливую склонность возникать прямо посреди жизни.

Будучи одним из приближённых к сфере Нью-Эйджа интеллектуалов, я бы хотел рассмотреть этот сложный вопрос и, возможно, предложить взгляд изнутри на тему роли интеллекта в духовной жизни, пути джняна-йоги (духовный путь интеллекта), а также радостях и ужасах этого наиболее уникально человеческого инструмента — вербального и рационального ума. И я предлагаю это не в виде интеллектуальной или академической дискуссии, но в виде серии личных размышлений.

Ужас пятна Роршаха

Два десятилетия, в течение которых я пишу книги на тему духовности, я постоянно слышу в свою сторону критику, которая, похоже, не имеет ко мне практически никакого отношения (эта критика повторяется исключительно теми, кто никогда меня не встречал), что довольно загадочно, пока не поймёшь, что эта критика, очевидно, посвящена не столько мне, сколько нашим странным взаимоотношениям с собственным интеллектом. Наш собственный интеллект, похоже, пугает нас, и, как следствие, будучи «интеллектуалом», я играю роль пятна Роршаха для того кошмара, который рациональный ум посылает в сердце атмосферы Нью-Эйджа.

Я совершил не меньше ошибок, чем кто-либо другой, и многая критика, на мой взгляд, представляется до боли точной, и я пытаюсь всерьёз к ней относиться. Но критические замечания, которые я обсуждаю здесь, по большей части, столь мимо кассы, что вам просто приходится начинать искать их предтечи в каком-то другом месте. Будучи пятном Роршаха, я оказываюсь приёмником серий сильных проекций, которые дают нам больше информации о состоянии проецирующих, нежели о характеристиках самого чернильного пятна.

Ситуация ухудшается тем фактом, что я не являюсь публичным человеком, что ещё более — и интенсивнее — создаёт вакуум, в который устремляются проекции. Такой недостаток видимости, подобно ситуации, когда психоаналитик сидит за твоей спиной, никогда не доступный вашему взгляду, приводит к возникновению удивительнейших свободных ассоциаций касаемо того, кем я должен быть.

Это правда, что я не очень публичный человек, но причины в моём случае довольно открыты. Когда я написал свою первую книгу, «Спектр сознания», мне едва исполнилось двадцать три, и внимание, которое привлекла эта книга, катапультировало меня из положения никому не известного аспиранта биохимии в статус «учителя нью-эйджа». На меня начали литься приглашения провести лекции и семинары, и я охотно принимал их. Это было опьяняюще прекрасное время.

Однако после года или около того этой небольшой общественной славы передо мной начал маячить решительный выбор: стало совершенно очевидно, по крайней мере, что касается моего случая, что я мог бы продолжить идти сей общественной дорожкой — и не делать вообще никакой новой работы — или же я мог бы свернуть с неё и вернуться к более одинокой и уединённой стезе писателя. В то время я думал: «Я могу почевать на своих лаврах или продолжить создавать новое". Эта мысль постоянно населяла мой разум.

И хуже того, было очевидно, по крайней мере для меня, что я не смогу достаточно легко смешать публичную и частную жизнь: чем больше внимания уделял я первой, тем меньше времени у меня оставалось на вторую. И посему я очень резко — и тотально — прекратил всякого рода публичную активность и сосредоточился исключительно на писательской деятельности. Хотя я нередко и посмеивался над этим решением, я так и ни разу не изменил его за все двадцать лет.

Но незамедлительно я обнаружил удивительное явление, которому было суждено меня преследовать в течение этих двух десятилетий. В Америке не стремиться к свету прожекторов значит быть очень подозрительным. Как сформулировал это Гари Трудо: «Только в Америке неспособность рекламировать себя может широко считаться высокомерием».

Поскольку большинство людей наслаждаются общественным вниманием, им весьма трудно представить себе, как можно испытывать по этому поводу иные чувства. И посему в этот вакуум они нередко отправляют картины того, что должно было бы случиться с ними для того, чтобы отринуть свет прожекторов, и это, как правило, нечто мертвенно и подлинно ужасное. В течение двух десятилетий я слышал, будто бы у меня смертельное заболевание, и мне осталось жить несколько лет. Совсем недавно я услышал, что у меня «патологический страх полётов», на что я вздохнул с облегчением, поскольку, по крайней мере, я не умирал.

Высокомерие, совершенно определённо, является ещё одной наиболее часто предлагаемой причиной того, почему я не веду публичной деятельности (как в цитате Трудо). Ещё я часто слышу вариации на тему того, что я являюсь «эмоциональным инвалидом» или «эмоционально ущербным», а также два моих любимых извечных варианта: страх природы и страх женщин (не спрашивайте меня почему имено это, за исключением того, что мужчины, как правило, должны быть переполнены этими страхами, так что теперь мы получаем удобную экономную упаковку: если верить экофеминисткам, эти два страха теперь должны приобретаться по цене одного). Периодически, на самом деле, даются очень милые и трогательные объяснения: люди предполагают, что я не могу себе позволить путешествовать, и посему они посылают мне оплаченные авиабилеты или вызываются добровольно последить за моим домом или нечто в этом духе.

К этому пёстрому коктейлю моих мнимых мотивов недавно добавился ещё один: я не желаю, чтобы люди ставили под сомнение мою систему (то есть идеи, представленные в дюжине или около того моих книг). Однако, разумеется, «моя система» получает интенсивное и длительное скептическое рассмотрение со всех возможных сторон, независимо от того, показываюсь я на публике или нет. Мне пришлось бы быть более чем слегка глуповатым, чтобы считать, что если я спрячу свою голову в песок, это прекратит данную лавину.

Однако все эти роршаховы мотивы, действительно, отражают несколько крайне реальных и крайне знакомых проблем. Роль интеллекта и, как следствие, роль интеллектуала — особенно в самом духовном процессе: каковы они должны быть?

Хороший полицейский, плохой полицейский

Я начал с утверждения, что люди в нью-эйджевских или духовных кругах, как правило, находятся в очень двойственных и неловких отношениях со своим интеллектом и в особенности с рациональностью. И мне кажется, это можно понять.

Все мы понимаем, что духовное постижение во многом трансрационально: оно раскрывает истину, и благо, и прекрасное далеко за пределами всего, что ум в общем и рациональность в частном мог бы хотя бы вообразить. И большинство из тех нас, кто следует духовному пути (скажем, медитации, или дзадзэну, или йоге), в действительности пытаются превзойти ум и вместо него открыть «над-ум» — трансцендентальное, сияющее великолепие того самого Божественного, превосходящего всё, что можно изложить словами, концепциями или ментальными идеями, необъятную простоту того, что есть до получения имени, или категории, или интеллектуальной коробки или клетки.

Мы хотим придти к трансрациональности — это прекрасно и великолепно. Однако в своей спешке ретироваться за пределы рационального мы нередко некритически кидаемся на всё, что нерационально, включая многое из того, что откровенным образом является дорациональным, регрессивным, инфантильным и нарциссическим.

Такая путаница дорационального с надрациональным называется «до/над заблуждением», и она работает в обе стороны: ортодоксальные и конвенциональные теоретики отвергают любого рода трансрациональную реальность вообще, так что всякий раз, когда происходит подлинно трансцендентальное и духовное событие, они просто заявляют, что это было всего лишь прорывом каких-то инфантильных, дорациональных и регрессивных элементов. И, с другой стороны, те из нас, кто понимает, что существуют настоящие и подлинные духовные реальности — трансрациональные реальности, — иногда в своём рвении и возбуждении поднимают дорациональную чепуху до надрационального великолепия. Редукционисты, элевационисты: две стороны одной и той же ошибки.

И именно по этой причине, как мне кажется, в нью-эйджевских кругах мы наблюдаем столь амбивалентное отношение к нашим собственным интеллектуальным и рациональным способностям. Предполагается, что нам действительно нужно трансцендировать рациональность, но в первую очередь нам необходимо добраться до неё самой! И слишком многое из того, что мы отправляем «за пределы рациональности» на самом деле остаётся под нею.

От этого мы не вполне понимаем, что нам делать со своим разумом. Любить его или ненавидеть, искать его или отвергать, утончать его или разбивать: о, это странное и ужасное животное — интеллект. И, стало быть, мы не вполне понимаем, что нам делать со своими интеллектуалами. Поскольку наши интеллектуалы, конечно же, играют роль «хорошего полицейского, плохого полицейского». Они, как правило, критикуют и вычищают дорациональную, регрессивную и нарциссическую чепуху, но также они, как правило, отвергают и затормаживают возникновение более высоких надрациональных истин. Они отправляют «вне закона» и низшее, и высшее, и оставляют место только для посредственности в середине. Мы можем благодарить их за то, что они очищают подвал, но они также не дают нам посмотреть на всё с крыши!

И в этом, по-моему, причина того, почему столь важно, чтобы интеллектуалы следовали в первую голову духовной дисциплине. Способу отдохнуть от ума и открыться для более высокого и прекрасного великолепия: трансрационального до своего основания, духовного в своей глубине, блистающего в той свободе от ума, которую он предоставляет.

Интеллект может, конечно же, быть привнесён в духовный поиск, и в таковом он проходит через яростный огонь изначального сознавания, в котором сгорает дотла вместе со всем остальным. Когда мы делаем интеллект своим слугой, он становится замечательным другом, освещающим ярчайшим светом темнейшие из миров, приносящим тепло и ясность всему, чего он касается. Неслучайно, что многие из величайших духовных мудрецов были джняна-йогинами — теми, кто использовал интеллект, чтобы превзойти интеллект. Шанкара, Ауробиндо, Плотин, Майстер Экхарт, Шеллинг, Нагарджуна, Платон: их умы горели столь ярко, что они испепелили эго в процессе.

Частное/публичное

Я продолжу эту тему через мгновение, однако мне не хотелось бы проигнорировать определённый критицизм: что же насчёт этого противопоставления частной и общественной роли интеллектуала? Многие критики, например, были обеспокоены тем, что я герметически закрыт от мира, избегая света прожекторов. Я не стремлюсь к свету прожекторов, это так, но я далеко не закрыт герметически. В качестве только одного лишь примера: три планирующихся выпуска журнала «ReVision» будут посвящены целиком и полностью «Полу, экологии, духовности», в которых более десятка авторов агрессивно проанализируют мою работу, её плюсы и минусы, на что затем будут даны мои ответы и взаимодействия. Мои идеи открыты для самого безжалостного и лютого анализа, и до меня доходит каждое из замечаний: каждую неделю я получаю иногда сотни факсов, телефонных звонков, сообщений, писем, не говоря уж о полудюжине людей, стучащихся во входную дверь: меня абсолютно забомбили обратной связью.

Что до общественных выступлений, которые многие люди обозначают термином «публичный», я иногда снижаю строгость своей позиции о «непубличности». Я провёл семинары по моим работам, самое недавнее — по книге «Полу, экологии, духовности» во время самого процесса её написания (в нескольких случаях с привлечением сотрудников и студентов Института Наропы). Когда я так поступаю, то никогда не ограничиваю время, и люди могут спросить всё, что их душе угодно, и взаимодействовать со мной так, как пожелают, вне зависимости от того, насколько «грубо».

Именно в этом духе, отмечу самый недавний пример, я согласился побеседовать с Дэвидом Гаем, который посвятил мне материал в журнале «New Age», и, как обычно, я не ограничил разговор временными рамками. Я совершенно ясно сказал, что я буду говорить с ним столь долго, сколько его душе угодно. Последний журналист, которому я сделал такое предложение, поселился в моём доме и беседовал со мной более 100 часов (см. книгу Тони Шварца «What Really Matters: Searching for Wisdom in America»). Господин Гай устал спустя 7 часов, так что можно сказать, что в этом случае мне повезло.

Но я всегда был смертельно серьёзен в отношении этих «безвременных» предложений: вместо беседы, скажем, с дюженой журналистов в течение одного часа я предпочитаю беседовать с одним журналистом в течение двенадцати часов. Надежда всегда на то, что он или она тогда действительно начнёт понимать некоторые тонкие и трудные вопросы, затрагиваемые в моих работах, и по-настоящему глубоко поймёт некоторые из проблем, а не просто на напористый час поверхностной болтовни вокруг вопросов вроде «каков ваш любимый цвет?». И по этой причине верно утверждение, что журналистского брата редко встретишь рядом со мной.

Продолжение